– Мы еще возжелали сказать вам… – Теймураз выставил правую ногу, оглядел придворных и торжественно произнес: – Мною все обдумано, шах Аббас сам не придет, опасаясь встречи с моим мечом.

Джандиери снова вытер со лба холодный пот. Царь величаво вздымал свиток с голубой каймой. А Зураб продолжал сыпать восхваления.

Увы, Зураб впоследствии убедился, что «сто забот» на шахматном поле чреваты опасностями для обеих сторон и что даже гениальный план в неумелых руках может обратиться в кровавый проигрыш.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Не раз Саакадзе, вспоминая детство, останавливался у развесистых ореховых деревьев, погружавших в тень глухие ворота. Но два каменных барса, прижавшихся к прямоугольным плитам, словно готовых к прыжку, неизменно напоминали ему о сегодняшнем дне.

Вот и сейчас, в утренней синеве, они высятся дикими стражами, будто прислушиваются к скрипу колес и равномерному топоту.

Медленно, словно остерегаясь внезапного нападения, открываются ворота. Вереница ароб выползает на улицу, а за ними с вековой надменностью выступают верблюды. В угловом водоеме отражаются двугорбые силуэты с покачивающимися тюками. Вспугнутые птицы взлетают на ветки и тревожно перекликаются. Из-за Триалетских вершин приоткрывает красный глаз солнце, вглядывается в дремотные дома, набрасывая на верхушки садов розоватую зыбь.

Дед Димитрия добродушно проводил взглядом торопливого всадника, гулко проехавшего по еще пустынной улице, поправил поклажу, пересчитал следующие к Дигомским воротам арбы, как со старым другом, поздоровался с Мкинвари-мта, белым башлыком из-под неба приветствующей деда, и, удобно устроившись на тугом хурджини, посоветовал погонщику не гнать буйволов, ибо они поднимают пыль и лишают горожан свежего воздуха, которого и так не хватает городу в этом вечно дышащем огнем котле.

Семьи азнауров покидали Тбилиси. Уезжали Русудан с домочадцами в Носте, Хорешани, Миранда, жена Ростома, с детьми. Уезжали родители Даутбека, приехавшие погостить, расставался с любимым Димитрием он, дед. И только одно утешало: ему, деду, «барсы» поручили ценное имущество. Пусть злые духи гор не рассчитывают обвалом камней смутить деда Димитрия, – зорко, как подобает, следит он за караваном.

Не в силах унять биение сердца, смотрела вслед уходящим Дареджан, пока последняя арба не мелькнула черной точкой за серым выступом, потом смахнула слезу и тихо спустилась с верхней площадки. Вернутся ли они когда-нибудь в Тбилиси? Или враг, по примеру прошлых лет, разорит и сожжет красивый и богатый город? Потом она поймала себя на мысли, что радуется малолетству своего единственного сына, Бежана, – ему не идти на войну… Зардевшись, она порывисто обернулась: хорошо, Эрасти не подслушал ее мысли… Недостойная она грузинка, вот еще только вчера Русудан сказала: «Жаль, что у меня так мало сыновей! И Иорам еще не подрос…»

Внезапно Дареджан нахмурилась: что с Циалой? «Святая дева, уж не лишилась ли она ума? С того дня, как узнала, что близко нашествие персов, повеселела, в бане целый день мыла черные косы, – они до земли у нее, – тело благовониями натирает, ступни ног до гладкости мрамора довела, вышивку бросила: говорит: „Боюсь пальцы наколоть…“ Бесстыдница! А когда я ее ругать начала, Хорешани засмеялась, увела меня и шепнула: „Не трогай, видишь, как у нее глаза блестят? Может, опять полюбила, может, страшное задумала девушка“. И подарила ей княгиня новую кабу, подарила ожерелья, браслеты… Теперь беспрестанно примеряет, любуется собой… Откуда у Циалы такая красота? Ведь из деревни, отец ее только жалким месепе был. Наша госпожа Русудан выкупила всю семью у князя Качибадзе, – не хотел князь продавать, настоятель Трифилий увещевал. Затем всю семью в глехи перевел Моурави, дом им подарил в Носте, землю отвел, много одежды, ковров, посуду послал… Богато живут, правда, трудятся все. А Циала в дом отца отказалась вернуться: „Отвыкла“. Бесстыдница! От отца, матери отвыкла!»

Дареджан бросилась наверх, там на плоской крыше растянулся на паласе Эрасти. Он, конечно, уже проснулся и, щурясь, смотрел в свежее голубое небо. Взволнованная Дареджан опустилась рядом:

– Арбы уже ушли…

– Видел.

– Вчера к госпоже Хорешани гостья прибыла, княжна Магдана, с прислужницей и двумя дружинниками.

– Видел.

– Прислужница говорит, в Марабду княжна возвращается. Княгиня Цицишвили прислала слуг, чтобы проводить ее.

– Не возвратится, что ей там делать?

– Как что делать? Жить. По пути сюда заехала, наверно, Даутбека…

– Дареджан, посмотри на небо Картли, нигде нет такой манящей глубины. У персов оно – как розовая шаль, потому там так душно…

– Ты что, первый раз небом залюбовался?.. Эрасти, подумал ты, что с Циалой?

– Как же, лишь об этом думаю… – Эрасти зевнул и обнял Дареджан. – Лучше больше яблок кушай, виноград тоже, персики обязательно, – у персиянок потому щеки бархатистые.

– Ленивый верблюд, откуда знаешь, какие щеки у персиянок? А может, шершавые, как песок? – Дареджан не совсем нежно оттолкнула его. – И в монастырь Циала не идет, сидит у княгини Хорешани, как чирий на носу.

– Напрасно кровь портишь, – жалеет княгиня девушку.

– Жалеет? А вот госпожа Русудан все же в семью не взяла Циалу, хоть наш Паата и любил ее… О, о, наш Паата!.. – Дареджан заплакала.

Слезы капали на циновку.

Эрасти нахмурился, потом решительно перевернулся на другой бок и вдруг привстал:

– Дареджан, чем беспокоит тебя Циала? Может, красоте завидуешь? Так знай, твои глаза равны звездам, только еще ярче, ибо указывают дорогу и днем… Эх-хе, саакадзевец и днем не часто небо видит, землю тоже, больше шеей коня наслаждается…

Вдруг Эрасти вскочил и опрометью сбежал вниз. Торопливо всадник осадил коня перед каменными барсами и нагайкой нетерпеливо постучал в ворота. Оттолкнув слугу, Эрасти сам распахнул тяжелые створы, бросил взгляд на знак суконного чепрака: «белый орел, терзающий змею», и поспешил в покои Саакадзе, досадуя, что придется его поднять на час раньше.

Но Моурави, освежившийся ледяной ключевой водой и уже чисто побритый, сидел на тахте, поджав ноги, и что-то чертил. Услышав выкрик Эрасти: «Гонец от Мухран-батони!», он повелел ввести гонца в дом.

Поднявшуюся суету Дареджан услыхала из кухни. Как раз, склонясь над грудой битой птицы, она решала с главным поваром, блиставшим белоснежным колпаком, важный вопрос: хватит ли каплунов, или еще с десяток подрезать? И, может, совсем не лишне зажарить еще пять-шесть баранов? Ведь, кроме обычной еды, вечером прощальная скатерть для всех «барсов».

В кухню вбежала прислужница.

– Батоно Дареджан, дружинники коней седлают! Моурави уезжает, Дато тоже, Даутбек тоже, Папуна, Гиви, батоно Ростом, Эрасти непременно… все без утренней еды выезжают.

Всплеснув руками, Дареджан поспешила во двор.

– Ты что, чанчур, коню живот перетянул! – рассердился Папуна и, вырвав у молодого дружинника подпругу, сам принялся седлать своего коня. – Всегда помни: коню должно быть удобно, как тебе в бане… Э, э, Дареджан, почему прячешься?

– Дорогой Папуна, все без еды выезжают, хотела в хурджини Эрасти хоть баранью ногу положить.

– В другой хурджини бурдюк спрячь.

– Боюсь, Эрасти рассердится, еще скажет: не на праздник едем!

– Еще не родился такой грузин, который за вино сердился бы. Вот конь не человек, а если устанет, должен остановиться у источника, попить, поесть. Тут-то и всадник за бурдюк примется. Где-то на пригорке солнце нас ожидает, и, чтобы Эрасти перед ним стыдно не было, сыр в хурджини положи. А перец? Соль? Подкинь еще вареную курицу…

Первым из ворот выехали Дато и Гиви, они торопились к Ксанскому Эристави. С теплой улыбкой взглянул Папуна на тугой хурджини, перекинутый Гиви через седло: молодец Хорешани, знает азнаурский аппетит. Папуна пробовал шутить, но сегодня веселость бежала от него. И даже вслед умчавшимся в далекие замки Даутбеку и Димитрию он ничего не крикнул. Молча обошел он коней, поглаживая лоснящиеся бока. Особенно долго стоял около молодого Джамбаза: «Э, э, друг, не слишком ли много тебе хлопот предстоит?..»