Накинув струящийся синевой атласный плащ, Броман сухо ответил:

– В резиденции царя обязанность свою мы, послы, знаем и поступим сообразно с нею.

Штатгальтеры не спешили, всячески оттягивая время, дабы не унизить величие короля Густава-Адольфа, Броман медленно прицеплял шпагу к золотой перевязи, а Унгерн встряхивал широкополую шляпу, придавая перьям большую пышность.

Толмач и пристав выходили из себя, блюдя честь царя, мысленно обзывали великих господ послов «гусаками свейскими». Штатгапьтеры спесиво покинули покой и встретили множество бояр, назначенных для почетного приема представителей державных особ, ровно на середине лестницы. Выступил вперед именитый Голицын в шапке красного бархата с собольей опушкой, острым взглядов смерил штатгальтеров с головы до ног и надменно произнес:

– Великий государь и царь и великий князь Михаил Федорович, всей Великой и Малой и Белой Руси самодержец, приказал вам прийти к нему.

Отдав поклон, послы двинулись к выходу. За ними следовала свита в серо-синих плащах.

У ворот уже ждала послов царская колымага; приосанились возники в длинных шелковых с бархатом кафтанах, а кругом колымаги послы усмотрели всадников, отличавшихся не только блеском оружия, но и пышностью одежд.

Когда посольский поезд тронулся, три отряда московских дворян шествовали впереди, а позади шел отряд из свейских сановников. Дети боярские скакали перед самой колымагою.

Так, под звуки труб и литавр, миновался первый стан – земляной, второй – белый, третий – китайский.

Толпы людей густеют. По приказу царя созван народ, крепостные люди и воины. Лавки и мастерские с шумом закрылись. И кто продавал и кто покупал, согнаны на площадь. Теснота такая, что дух перевести трудно.

На Никольской деревянной улице ни пройти, ни проехать. Конники в шишаках с трудом сдерживают напор толпы. Каждый стремится взглянуть на свейских вельмож в петушином наряде. То тут, то там раздаются задорные выкрики:

– Ишь, фряжский петух, глаз стеклянный!

– Вона, бархата сколько!

– На что заришься? А мне серый зипун дороже!

– Вот черти, все длинные да сухие!

– А ты их шапкой овчинной!

– Шапка овчинная почище твоей шубы бараньей!

– Заяц ты в ноговицах!

– А твой отец лапотник, лаптем щи хлебал!

– Тише, хлопцы, пока пищалью не огрел! Почет послам кажите!

– Мы и кажем! Эй, шиш, фрига, на Кукуй!

У Печатного двора, на нижних башенках которого трепетали флажки, а на высокой вертелся двуглавый орел, посольский поезд на миг остановился. Вперед ринулись проводники расчищать дорогу.

Въехали на гудящую Красную площадь под оглушающий трезвон колоколов. От Никольских ворот отделилась легкоконная сотня и, поравнявшись с колымагой, в которой, напыжившись, сидели свейские послы, перестроилась. А по сторонам, тесня к Фроловским воротам, выступили двадцать всадников в белом сукне, двадцать других – в красном сукне, двадцать – в голубом, остальные – в разноцветном.

Возники яростно взмахнули кнутами. Колымага точно потонула в массе пеших стрельцов, тремя линиями вытянувшихся до самого крыльца Грановитой палаты. С удивлением взирали штатгальтеры на новую силу крепнувшей Московии. После стольких лет смуты будто напилась волшебной воды: от ран ни следа, вновь поднималась над миром, грозно сверкая огромным бердышом.

Унгерн слегка наклонился к Броману, прошептал:

– Добиться союза надо… и тем поднять шведское королевство на высшую степень процветания.

– Надо добиться ценой крови и жизни, – тихо ответил Броман и похвалил себя за то, что уговорил Унгерна в Ревеле не скупиться на щедрые дары царю Руси.

Помпезность встречи подчеркивала заинтересованность московского двора в предстоящих шведско-русских переговорах. Так штатгальтеры и расценили ее. Унгерн, поднимаясь в Грановитую палату, через толмача успел сказать боярину Голицыну:

– Весьма для меня чувствительно искреннее ваше к нам благорасположение. Видно, что весь метропольный город Москва отдает почет наихристианнейшему королю нашему Густаву-Адольфу.

Но ошибался штатгальтер Унгерн. Москва и в те дни жила своими заботами. За пышными мехами, за парчой, за строем справных пищалей скрыты были от взоров шведов «будничные» государственные дела.

В тот час, когда шведские послы в Грановитой палате, поднявшись на возвышение, представлялись царю и патриарху, думный дьяк Иван Грамотин на Казенном дворе продолжал расспрашивать архиепископа Феодосия о тайных поручениях царя Теймураза, не упомянутых в грамотах. Пространно пояснял архиепископ значение слияния Кахети и Картли в одно царство, утвердительно ответил на вопрос дьяка: возможно ли новое вторжение шаха Аббаса?

Восточная политика тесно связывалась с западной. Семьдесят толмачей, не разгибая спины, скрипели перьями в Посольском приказе, кропотливо переводя сведения, полученные от осведомителей из различных стран, и внося их в столбец: «Переводы из европейских ведомостей и всяких других вестей, в Москву писанных».

Броман и Унгерн и не подозревали, с каким вниманием следил московский двор за религиозно-политической борьбой, охватившей Европу, ибо король польский Сигизмунд III вступил в союз с германским императором Фердинандом II Габсбургом, и они с начала войны, названной впоследствии Тридцатилетней, открыто ссужали друг друга войсками.

Шесть лет всего прошло после Деулинского перемирия между Россией и Польшей, а заключено оно на четырнадцать с половиной. Передышки ради Москва уступила Речи Посполитой смоленские, черниговские и новгород-северские земли. И вот, вероломно нарушив срок, Сигизмунд III опять лезет на рожон, заносит королевскую саблю на обагренную кровью Русь, а за ним обнажил тевтонский меч новый враг русского государства – империя Габсбургов.

И на Западе поднимался этот тевтонский меч. В кольце габсбургских владений задыхалась Франция. В войне с Испанией ей помогала Голландия, в войне с империей Фердинанда II была она одинока. Красноречие Версаля было бессильно. Взоры Франции обратились к Швеции, у которой Польша стремилась отторгнуть Балтику.

И вот кардинал Ришелье стал убеждать короля Людовика XIII оказать поддержку юному государю шведов, Густаву-Адольфу, «новому восходящему солнцу» в северо-восточной Европе. Он смел и честолюбив, настаивал кардинал, надо предложить ему золото и шпагу, чтобы заключил он перемирие с Польшей и со всей силой напал на империю.

Густав-Адольф поблагодарил кардинала и за шпагу и за золото, но перемирию с Польшей предпочел возможность столкнуть царя Михаила Федоровича с королем Сигизмундом – и поспешил направить в Москву штатгальтеров Унгерна и Бромана.

Через полуовальные высокие окна проникал мягкий свет, ложась на суровые лица бояр Думы. В высоких горлатных шапках, важно сидели они на скамьях вдоль стен, а двумя ступенями ниже расположилось шведское посольство.

Рынды с серебряными топориками на плечах охраняли царя и патриарха. На тронах так сверкали алмазы, рубины и изумруды, что Унгерн против воли щурил глаза и был этим «зело недоволен», как подметил один думный дьяк.

Броман, как бы призывая в свидетели бога, перевел взгляд наверх, дабы камни блеском своим не нарушали плавность мысли, и, смотря на двуглавого орла, увенчивающего купол царского трона, с предельной почтительностью произнес:

– Прибыли мы к вам, светлейший владетель московской державы, от имени всемилостивейшего Густава-Адольфа, короля шведского, для изъявления вам его доброй воли и сердечного благоволения. Выслушайте нас и обнадежьте своим доброжелательством, и увековечите славу державного имени вашего.

Патриарх Филарет, властно положив руку на посох, решил: посол велеречив. Но чем дальше говорил Броман, тем внимательнее становился патриарх: и за себя и за царя.

После красноречивой паузы Броман продолжал:

– Светлейший король Густав-Адольф сообщает вам, великий государь-царь, о союзе трех «вепрей»: короля польского, императора немецкого и короля испанского. Злоумыслили они искоренить все христианские вероисповедания, установить повсюду свою папежскую [2] веру и загнать Европу в железный склеп.